Твёрдая печенюшка
Специально для лисичка. Весна.
воскресенье, 14 февраля 2010
Твёрдая печенюшка
14.02.2010 в 20:52
Пишет Ашик:С ног на голову!
URL записиЕсли вокруг одни девочки-яойщицы, то почему бы не стать мальчиком-юрийщиком?
Даешь розовые ленточки!!!
Даешь розовые ленточки!!!
суббота, 13 февраля 2010
Твёрдая печенюшка
Однажды я встретил во сне женщину.
С её пальцев ссыпался золотой песок, её руки были унизаны браслетами, в её глазах плескалось море, отражающее цвет грозовых облаков,
её одежды тонки, а волосы покрыты платком из легкой ткани цвета листа миндаля на рассвете.
Женщина шла по пустыне и смотрела вдаль, за высокие горы.
Что она видела за снежными вершинами? Куда она шла? Я не знал.
Я только двигался за ней следом, оставаясь незамеченным среди бескрайних барханов, почему – я тоже не знал.
Но я не был единственным возле нее.
Рядом скользил в воздухе дэв*, нашептывающий женщине, насколько она красива, насколько она горда, насколько она сильна,
говорящий, что она настолько далеко зашла от дома, что давно пора возвратиться назад –
дома, на изрезанном каменной вязью балконе её ждет тишина.
Но женщина улыбалась. Её губы пахли кофе и вином, настоянным на ветрах, целующихся с пиком Айтибареса**.
Слушала ли она дэва, верила ли ему, я не знал, я просто шел за ней к горам,
а она шла к реке, чтобы испить её вод и очистить своё сердце от золотого иссушенного песка,
который ранящей паутиной сжимал её душу.
Женщина остановилась, словно усомнившись в себе. Я испугался.
Страх, что она развернется и позволит снегу смотреть ей в спину, объял меня,
но она вздохнула, взмахом кисти, словно выточенной из ветви персикового дерева, она отогнала дэва – и пошла вперед.
Я готов был целовать её стопы, я был её тенью. Я был счастлив. Я мог с ней не расставаться.
С её пальцев ссыпался золотой песок, её руки были унизаны браслетами, в её глазах плескалось море, отражающее цвет грозовых облаков,
её одежды тонки, а волосы покрыты платком из легкой ткани цвета листа миндаля на рассвете.
Женщина шла по пустыне и смотрела вдаль, за высокие горы.
Что она видела за снежными вершинами? Куда она шла? Я не знал.
Я только двигался за ней следом, оставаясь незамеченным среди бескрайних барханов, почему – я тоже не знал.
Но я не был единственным возле нее.
Рядом скользил в воздухе дэв*, нашептывающий женщине, насколько она красива, насколько она горда, насколько она сильна,
говорящий, что она настолько далеко зашла от дома, что давно пора возвратиться назад –
дома, на изрезанном каменной вязью балконе её ждет тишина.
Но женщина улыбалась. Её губы пахли кофе и вином, настоянным на ветрах, целующихся с пиком Айтибареса**.
Слушала ли она дэва, верила ли ему, я не знал, я просто шел за ней к горам,
а она шла к реке, чтобы испить её вод и очистить своё сердце от золотого иссушенного песка,
который ранящей паутиной сжимал её душу.
Женщина остановилась, словно усомнившись в себе. Я испугался.
Страх, что она развернется и позволит снегу смотреть ей в спину, объял меня,
но она вздохнула, взмахом кисти, словно выточенной из ветви персикового дерева, она отогнала дэва – и пошла вперед.
Я готов был целовать её стопы, я был её тенью. Я был счастлив. Я мог с ней не расставаться.
_________________
*Дэв - демон в иранской мифологии;
**Айтибарес - ир., высокая гора.
пятница, 12 февраля 2010
Твёрдая печенюшка
А если бы у Ласточкина была кофеварка, а не турка,
то он считал бы себя цивилизованным человеком.
Сейчас он считает себя эстетом.
А если бы Ласточкин мог позволить себе купить дорогущую книгу в восемь томов, а не только на нее облизываться,
то он считал бы себя богатым человеком.
Сейчас он считает себя интеллигентом.
А если бы Ласточкин получил техническое образование и офигительную работу, а не вечные подработки,
то он считал бы себя белым человеком.
Сейчас он считает себя аскетом.
А если бы Ласточкин заморачивался бы на всякую хрень, а не думал о прекрасном,
то был бы дегенератом.
Сейчас он считает себя волшебником.
А что, тоже вариант.
P.S. Продолжаю быть по-идиотски счастливым.
то он считал бы себя цивилизованным человеком.
Сейчас он считает себя эстетом.
А если бы Ласточкин мог позволить себе купить дорогущую книгу в восемь томов, а не только на нее облизываться,
то он считал бы себя богатым человеком.
Сейчас он считает себя интеллигентом.
А если бы Ласточкин получил техническое образование и офигительную работу, а не вечные подработки,
то он считал бы себя белым человеком.
Сейчас он считает себя аскетом.
А если бы Ласточкин заморачивался бы на всякую хрень, а не думал о прекрасном,
то был бы дегенератом.
Сейчас он считает себя волшебником.
А что, тоже вариант.
P.S. Продолжаю быть по-идиотски счастливым.
Твёрдая печенюшка
" ...Я знаю, потому и пишу." (с)
Когда-то я читал описание одного литературного собрания, посвященного Льюису Кэрролу, и там была такая фраза: "В то время еще жива была вдохновительница". Удивительное дело, но присутствие одной только девочки превратило неплохого математика в замечательного писателя. Я думаю, что все обстояло именно так - без этой девочки мы бы не знали ни Кэррола, ни самой Алисы. Мне кажется, что человек вряд ли самостоятельно, руководствуясь лишь собственными побуждениями, способен на какие-либо решительные действия. Любому для мало-мальски серьезного поступка просто необходимо иметь цель, которая находится вне его. Чаще всего эта цель учитывает отношение к нему других людей. И человек поступает в строгом соответствии с этим отношением. Одно дело, когда он думает сам о себе как о гении, и совершенно другое дело, когда так думает о нем Алиса... и не просто думает, а ждет соответствующих поступков. Достаточно увидеть ждущие глаза, наполненные такой уверенностью в тебе, какой ты сам никогда не испытывал, чтобы перейти на совершенно новый уровень восприятия вещей. Это именно новый уровень восприятия, а вовсе не придумывание чего-то там. Просто неожиданно начинаешь понимать, что существует многое, чего раньше старался просто не замечать. И не только уже существует, а пытается навязать тебе свое общество.
И вот неизвестно откуда, из каких-то полузабытых детских воспоминаний, появляется Чеширский кот... друг, который был всегда с тобой, но мужественно терпел свою незаметность. Но эти ждущие глаза тронули и его... он подумал о том, что было бы неплохо, наконец, хоть кому-нибудь представиться, а тем более обладателю таких глаз. Выйти в свет, так сказать. Не шептать свои мудрые парадоксальные фразы на ухо другу-человеку, который их даже перестал уже слышать, а попросить этого друга-человека одолжить свой голос, чтобы сказать все не только ему, а еще и всем, кто точно знает, кто это говорит.
Озабоченно бегущий Белый Кролик... он не столь тактичен, как Чеширский кот... он просто очень обидчив. Когда-то, давно-давно, о нем забыли, и он решил всерьез обидеться. И обижался бы до конца, общего с его другом-человеком, если бы опять-таки не эти глаза. Ведь бывает так, что, находясь в состоянии обиды на весь мир, мы неожиданно замечаем что-то светлое, приятное, дающее надежду на то, что мы все-таки погорячились, так как ради этого одного светлого и приятного стоит простить все то многое, что нас так огорчало.
А вот и злая королева. Друг-человек всегда знал о ее присутствии внутри него, но теперь решил дать и ей возможность высказаться, чтобы все увидели, как тускло смотрятся ее фразы на фоне улыбки Чеширского кота. Разве это плохая мысль - самому обидеть зло, которое живет в тебе же самом?
Гусеница, которая так хорошо разбирается в грибах, что способна изменить точку зрения другого человека на гриб (как в смысловом, так и в пространственном плане)... Разве у каждого из нас нет такой гусеницы внутри, что позволяет нам, зная хорошо только одну вещь, управлять с ее помощью многими вещами? Просто частенько никому и в голову не приходит это делать... и друг-человек вынужден скрывать в себе талант в ожидании глаз, которые его способны заметить.
Болванщик с Мартовским зайцем... Насмешка над всем серьезным, что есть в друге-человеке. Ведь даже такая серьезная вещь, как время, вряд ли существует вне человека, а следовательно, с ней можно вполне и поссориться, как мы ссорились в детстве с предметами, о которые больно ударялись.
...
Иногда людям так мало нужно для проявления их способностей, что они умудряются не замечать эту малость. Но разве можно не заметить верящую в нас Алису?
Аксенов Д.П.
zhurnal.lib.ru/a/aksenow_d_p/alisa.shtml
четверг, 11 февраля 2010
Твёрдая печенюшка
Вообще я собирался написать постик о стихах. Как-то на днях задумался о том, что же заставляет людей любить стихи. Можно ли любить поэзию вообще? В принципе. Почему-то мне кажется, что такая любовь будет чем-то сродни шовинизму – любовь к рифме, как таковой. Можно ли любить все стихи одного поэта? Могут ли все стихи быть одинаково хорошими, пусть и написаны одним поэтом? Путем недолгих размышлений я пришел к одному единственному выводу, всё – мой любимый термин - субъективно и по настроению.
Обдумывание было недолгим, потому что размышлизмы в последнее время не выходят – вопросы, да, а вот поиски ответов меня не занимают особо. Такое ощущение, что я всё знаю давным-давно, нет, не всё на свете, конечно же, но то, что заботит – на уровне подкорки. Что-то вроде «и что тут думать, всё же очевидно!» А я так не люблю бессмысленно тратить свое время. Отмахиваюсь от сколько-нибудь серьезных теоретических разговоров, применяю подкорку на предмете работ избранного автора, а, еще работаю над своим «Доказательством» и едва не выдираю волосы на голове. Вот уж где очевидно, насколько работа сырая. Перечитываю текст, делаю пометки и истерически хихикаю – это ж надо было такое написать, а никто, кроме пары человек, ничего и не сказал о косяках и косячищах, что встречаются в этом тексте. Если я изначально переживал о том, как и чем я буду дополнять наличествующий текст, то теперь вопроса не возникает, там только по существу дополнений выйдет точно такой же объем, что есть уже, плюс, так не любимые мной пейзажи-интерьеры-портреты. Расшить что ли Геометру жилетку серебряными нитками? А что если сделать Теневую нестабильной? А как бы лишить Ёла тела в привычном нам понимании? А если растянуть время? И всё это интересно и хотеть. Хотя бы потому что меня смешит то, как написан этот текст. Не дай ежик засесть потом за «181». Вот уж где повеселится моя тонкая аффторская психика. Конечно, «Доказательство» - вещичка интересная, но работы край непочатый, но за пару месяцев ежедневной работы думаю довести до состояния той самой конфетки, что так хотим лисичк и я.
А впрочем, сказка не о том…(с) Сам себя не процитируешь, никто не процитирует. Сказка о том, что мне хотелось написать умный пост, а вышло, как водится, околотворческое околозанудство. Можно было бы еще о погоде, о кино, об играх, о друзьях, о супе из гречки, но смысл у всего этого только один – добраться до весны, усесться на солнышке, греть кошачью спинку и думать о том, что действительно важно, и о том, кто действительно важен.
Обдумывание было недолгим, потому что размышлизмы в последнее время не выходят – вопросы, да, а вот поиски ответов меня не занимают особо. Такое ощущение, что я всё знаю давным-давно, нет, не всё на свете, конечно же, но то, что заботит – на уровне подкорки. Что-то вроде «и что тут думать, всё же очевидно!» А я так не люблю бессмысленно тратить свое время. Отмахиваюсь от сколько-нибудь серьезных теоретических разговоров, применяю подкорку на предмете работ избранного автора, а, еще работаю над своим «Доказательством» и едва не выдираю волосы на голове. Вот уж где очевидно, насколько работа сырая. Перечитываю текст, делаю пометки и истерически хихикаю – это ж надо было такое написать, а никто, кроме пары человек, ничего и не сказал о косяках и косячищах, что встречаются в этом тексте. Если я изначально переживал о том, как и чем я буду дополнять наличествующий текст, то теперь вопроса не возникает, там только по существу дополнений выйдет точно такой же объем, что есть уже, плюс, так не любимые мной пейзажи-интерьеры-портреты. Расшить что ли Геометру жилетку серебряными нитками? А что если сделать Теневую нестабильной? А как бы лишить Ёла тела в привычном нам понимании? А если растянуть время? И всё это интересно и хотеть. Хотя бы потому что меня смешит то, как написан этот текст. Не дай ежик засесть потом за «181». Вот уж где повеселится моя тонкая аффторская психика. Конечно, «Доказательство» - вещичка интересная, но работы край непочатый, но за пару месяцев ежедневной работы думаю довести до состояния той самой конфетки, что так хотим лисичк и я.
А впрочем, сказка не о том…(с) Сам себя не процитируешь, никто не процитирует. Сказка о том, что мне хотелось написать умный пост, а вышло, как водится, околотворческое околозанудство. Можно было бы еще о погоде, о кино, об играх, о друзьях, о супе из гречки, но смысл у всего этого только один – добраться до весны, усесться на солнышке, греть кошачью спинку и думать о том, что действительно важно, и о том, кто действительно важен.
Твёрдая печенюшка
Священник предлагает монахине подвезти ее. Сев в машину, она закидывает ногу за ногу, так, что бедро обнажается. Священнику с трудом удается
избежать аварии. Выровняв машину, он украдкой кладет руку ей на ногу. Монахиня говорит: "Отец, Вы помните Псалом 129?" Священник убирает руку.
Но, поменяв передачу, он опять кладет руку ей на ногу. Монахиня повторяет: "Отец, Вы помните Псалом 129?". Священник извиняется: "Простите, сестра,
Но плоть слаба". Добравшись до монастыря, монахиня тяжело вздыхает и выходит. Приехав в церковь, священник находит Псалом 129. В нем говорится: "Иди
дальше и ищи, выше ты найдешь счастье".
Мораль: если Вы плохо знаете свою работу, многие возможности для развития пройдут прямо у Вас перед носом.
Индейка говорила с быком. "Я мечтаю забраться на вершину дерева, - Вздыхала она, - но у меня так мало сил". "Почему бы тебе не поклевать мой помет? - отвечал бык, - в нем много питательных веществ". Индейка склевала кучку помета, и это действительно дало ей достаточно сил, чтобы забраться на нижнюю ветку дерева. На следующий день, съев еще, она достигла второй ветки. Наконец, на четвертый день, индейка гордо сидела на вершине дерева. Там ее заметил
фермер и сбил выстрелом из ружья.
Мораль: манипуляции с дерьмом могут помочь вам забраться на вершину, но не удержат вас там.
избежать аварии. Выровняв машину, он украдкой кладет руку ей на ногу. Монахиня говорит: "Отец, Вы помните Псалом 129?" Священник убирает руку.
Но, поменяв передачу, он опять кладет руку ей на ногу. Монахиня повторяет: "Отец, Вы помните Псалом 129?". Священник извиняется: "Простите, сестра,
Но плоть слаба". Добравшись до монастыря, монахиня тяжело вздыхает и выходит. Приехав в церковь, священник находит Псалом 129. В нем говорится: "Иди
дальше и ищи, выше ты найдешь счастье".
Мораль: если Вы плохо знаете свою работу, многие возможности для развития пройдут прямо у Вас перед носом.
Индейка говорила с быком. "Я мечтаю забраться на вершину дерева, - Вздыхала она, - но у меня так мало сил". "Почему бы тебе не поклевать мой помет? - отвечал бык, - в нем много питательных веществ". Индейка склевала кучку помета, и это действительно дало ей достаточно сил, чтобы забраться на нижнюю ветку дерева. На следующий день, съев еще, она достигла второй ветки. Наконец, на четвертый день, индейка гордо сидела на вершине дерева. Там ее заметил
фермер и сбил выстрелом из ружья.
Мораль: манипуляции с дерьмом могут помочь вам забраться на вершину, но не удержат вас там.
среда, 10 февраля 2010
Твёрдая печенюшка
Ворд сдох. Как символично...
понедельник, 08 февраля 2010
Твёрдая печенюшка
Банн`а пряталась за большой маской Воина, объявляющего начало охоты. Маска была ужасающих размеров, вытесана из мякоти дерева бур-к-ку и покрашена охрой - цветом племени таал. Не каждый мог поднять эту маску, не то что носить её, только отец Банн`а отличался такой силой. Но сейчас рядом с маленькой девочкой не было отца, не было матери, только плясал огонь в глазницах маски Воина, объявляющего начало охоты.
Прошлый урожай ознаменовался для деревни таал тревожным известием. Шаман видел черного гепарда, выходящего из тростника. Издревле считалось, что бог ночи Пухша выходит в бой, ведя за собой детей-демонов, в облике черного гепарда.
- Дурной знак, - только и шептались в деревне, - Очень дурной знак. И ведь никто его не заметил, только тень и осталась...
Банн`а не понимала, что плохого в том, что из тростника вышел хищник, ведь он никого не съел, не унес жертвенного козла, убитого перед вечерней зарей, не потоптал зерна, вынесенные в дар ветрам - аассам, только появился и оставил лишь тень. Где же она, эта тень, спрашивала у каждого Банн`а, но все отмахивались от назойливой девочки, дочери Воина, объявляющего начало охоты, ведь появление черного гепарда - это очень плохой знак. Банн`а спрашивала у отца, у матери, у бабушки Н-хету, но никто не ответил ей. Девочка поспрашивала еще несколько лун, а потом почти забыла об этом...
Близился день антилопы для Банн`а, уже восемь урожаев она жила под звездами. Девочек племени таал в день антилопы отпускали далеко от деревни, им ни в чем не препятствовали, лишь вечером молодые мужчины объявляли Охоту - догнавший "антилопу" получал её в жены. Пришел такой день и для Банн`а. Поутру она натерла кожу оранжевым песком, надела браслеты из рыбьих костей на щиколотки и пустилась бежать.
Банн`а бежала долго. Тарелка бога Ихмал уже зависла прямо над стариком Туу, и Банн`а решила переждать полдень в тени его ветвей. Дерево было раскидистым и высоким. Несколько толстых стволов уходили в небо. В племени говорили о том, что бог дождя Гмал всегда торопится пройти мимо их долины, но старик Туу ловит его своими ветвями и выжимает необходимую влагу. Старика Туу уважали, и Банн`а почтительно поклонилась, входя под его сень.
- Неси нам дождь, дедушка Туу, и осеняй им ветви свои.
Туу не ответил, Банн`а опустилась на корточки, прислоняясь худенькой спинкой к могучему стволу, и прикрыла глаза. Ей показалось, что она уснула лишь на одно мгновение, но когда открыла глаза, прямо перед ней стоял черный гепард и рассматривал её очень внимательно, так, как если бы уже давно делал это. Банн`а не испугалась, а протянула ладошку, положив её на широкий лоб ночного зверя. Тот закрыл глаза, а в следующую секунду Банн`а проснулась. За кромкой тени старика Туу лежала тень черного гепарда. Банн`а встала и подошла к ней. Тень казалось невесомой, и Банн`а осторожно подняла её, бережно сложила, уложив на дно кошеля рядом с костяным ножом и фляжкой, - и побежала дальше, потому что тарелка Ихмала уже спала с кроны Туу.
Тростник надежно скрывал Банн`а от вечерних зарниц, горячий воздух лизал плечики цвета кофейных зерен, ссыпал с них подсушенный охряной песок. Банн`а прислушалась. Криков охотников не было слышно. Неужели она ушла так далеко от деревни? Банн`а еще немного посидела в зарослях, а потом вышла к ветрам. Ей вовсе не хотелось становится женой, но быстрые демоны Пухши уже волокли за собой ночную мглу - становилось страшно.
И тут Банн`а увидела красные сполохи на горизонте, услышала, скорее даже почувствовала боль полыхающей земли - и бросилась бежать навстречу этой боли. Один из браслетов на щиколотке развязался, кости рыбы кеун рассыпались по жухлой траве, но Банн`а не заметила. Деревня горела, ссыпая с хижин ссохшуюся глину. Пахло гарью и еще чем-то сладким. Банн`а кинулась к своему дому. Мать, распластанная у порога, больше никогда не увидит небо, зато боги увидят мать Банн`а - девочка заплакала. Бабушки Н-хету тоже не было. Никого не было, только огонь, сжирающий всё вокруг.
Банн`а услышала крик. Кажется, кто-то увидел её и кричал что-то на незнакомом девочке языке. Банн`а попятилась в дом. Горела только та стена, что смотрела на вечер, и Банн`а спряталась за маской Воина, объявляющего начало охоты. Гром, быстрый и оглушительный. Еще и еще один. Банн`а решила, что бог Гмал прогневался на нее за то, что она посмела прикасаться к старику Туу, и нагнал на их деревню свои пики. Она попросила прощения, снова и снова, прячась за маской и видя лишь огонь, пожирающий противоположную стену. Чья-то тень метнулась перед маской, словно бы искала Банн`а. Девочка осторожно высвободила из кошеля тень черного гепарда и накинула её на себя.
- Ты уверен, что видел здесь ребенка?
- Да, капитан, девчонка лет пяти зашла в дом. Я точно видел.
- Тогда где она? Где, я тебя спрашиваю. Полковник приказал уничтожить всех. Не хватало еще, чтобы кто-то сбежал?
- Может, за маской, капитан?
- Так посмотри!
Мужчины изумленно смотрели на нее. Банн`а хотела закричать, но почему-то крика не получилось, только шипение. Банн`а хотела броситься мимо мужчин неизвестного племени с кожей цвета костей рыбы кеун, но когти впились одному из них в шею, разрывая артерию. Откуда у меня такие когти, только и успела подумать Банн`а, прежде чем впиться зубами в горло второму человеку. Рот наполнила соленая и терпкая, теплая влага. Почему это так вкусно, только и успела подумать Банн`а, прежде чем грациозным прыжком выскользнуть из хижины до того, как она обрушилась, догрызаемая огнем, и раствориться в черном покрывале, натянутом богом Пухша.
Банн`а сидела в высокой траве и щурила желтые глаза на огонь, изредка переводя взгляд на мягкие черные лапы. Люди с кожей цвета костей рыбы кеун метались среди огня, разыскивая своего Воина, объявляющего начало охоты. Банн`а улыбалась бы, если бы черные гепарды могли улыбаться...
___________
P.S. Мораль: Не ходите, дети, в Африку гулять.
Прошлый урожай ознаменовался для деревни таал тревожным известием. Шаман видел черного гепарда, выходящего из тростника. Издревле считалось, что бог ночи Пухша выходит в бой, ведя за собой детей-демонов, в облике черного гепарда.
- Дурной знак, - только и шептались в деревне, - Очень дурной знак. И ведь никто его не заметил, только тень и осталась...
Банн`а не понимала, что плохого в том, что из тростника вышел хищник, ведь он никого не съел, не унес жертвенного козла, убитого перед вечерней зарей, не потоптал зерна, вынесенные в дар ветрам - аассам, только появился и оставил лишь тень. Где же она, эта тень, спрашивала у каждого Банн`а, но все отмахивались от назойливой девочки, дочери Воина, объявляющего начало охоты, ведь появление черного гепарда - это очень плохой знак. Банн`а спрашивала у отца, у матери, у бабушки Н-хету, но никто не ответил ей. Девочка поспрашивала еще несколько лун, а потом почти забыла об этом...
Близился день антилопы для Банн`а, уже восемь урожаев она жила под звездами. Девочек племени таал в день антилопы отпускали далеко от деревни, им ни в чем не препятствовали, лишь вечером молодые мужчины объявляли Охоту - догнавший "антилопу" получал её в жены. Пришел такой день и для Банн`а. Поутру она натерла кожу оранжевым песком, надела браслеты из рыбьих костей на щиколотки и пустилась бежать.
Банн`а бежала долго. Тарелка бога Ихмал уже зависла прямо над стариком Туу, и Банн`а решила переждать полдень в тени его ветвей. Дерево было раскидистым и высоким. Несколько толстых стволов уходили в небо. В племени говорили о том, что бог дождя Гмал всегда торопится пройти мимо их долины, но старик Туу ловит его своими ветвями и выжимает необходимую влагу. Старика Туу уважали, и Банн`а почтительно поклонилась, входя под его сень.
- Неси нам дождь, дедушка Туу, и осеняй им ветви свои.
Туу не ответил, Банн`а опустилась на корточки, прислоняясь худенькой спинкой к могучему стволу, и прикрыла глаза. Ей показалось, что она уснула лишь на одно мгновение, но когда открыла глаза, прямо перед ней стоял черный гепард и рассматривал её очень внимательно, так, как если бы уже давно делал это. Банн`а не испугалась, а протянула ладошку, положив её на широкий лоб ночного зверя. Тот закрыл глаза, а в следующую секунду Банн`а проснулась. За кромкой тени старика Туу лежала тень черного гепарда. Банн`а встала и подошла к ней. Тень казалось невесомой, и Банн`а осторожно подняла её, бережно сложила, уложив на дно кошеля рядом с костяным ножом и фляжкой, - и побежала дальше, потому что тарелка Ихмала уже спала с кроны Туу.
Тростник надежно скрывал Банн`а от вечерних зарниц, горячий воздух лизал плечики цвета кофейных зерен, ссыпал с них подсушенный охряной песок. Банн`а прислушалась. Криков охотников не было слышно. Неужели она ушла так далеко от деревни? Банн`а еще немного посидела в зарослях, а потом вышла к ветрам. Ей вовсе не хотелось становится женой, но быстрые демоны Пухши уже волокли за собой ночную мглу - становилось страшно.
И тут Банн`а увидела красные сполохи на горизонте, услышала, скорее даже почувствовала боль полыхающей земли - и бросилась бежать навстречу этой боли. Один из браслетов на щиколотке развязался, кости рыбы кеун рассыпались по жухлой траве, но Банн`а не заметила. Деревня горела, ссыпая с хижин ссохшуюся глину. Пахло гарью и еще чем-то сладким. Банн`а кинулась к своему дому. Мать, распластанная у порога, больше никогда не увидит небо, зато боги увидят мать Банн`а - девочка заплакала. Бабушки Н-хету тоже не было. Никого не было, только огонь, сжирающий всё вокруг.
Банн`а услышала крик. Кажется, кто-то увидел её и кричал что-то на незнакомом девочке языке. Банн`а попятилась в дом. Горела только та стена, что смотрела на вечер, и Банн`а спряталась за маской Воина, объявляющего начало охоты. Гром, быстрый и оглушительный. Еще и еще один. Банн`а решила, что бог Гмал прогневался на нее за то, что она посмела прикасаться к старику Туу, и нагнал на их деревню свои пики. Она попросила прощения, снова и снова, прячась за маской и видя лишь огонь, пожирающий противоположную стену. Чья-то тень метнулась перед маской, словно бы искала Банн`а. Девочка осторожно высвободила из кошеля тень черного гепарда и накинула её на себя.
- Ты уверен, что видел здесь ребенка?
- Да, капитан, девчонка лет пяти зашла в дом. Я точно видел.
- Тогда где она? Где, я тебя спрашиваю. Полковник приказал уничтожить всех. Не хватало еще, чтобы кто-то сбежал?
- Может, за маской, капитан?
- Так посмотри!
Мужчины изумленно смотрели на нее. Банн`а хотела закричать, но почему-то крика не получилось, только шипение. Банн`а хотела броситься мимо мужчин неизвестного племени с кожей цвета костей рыбы кеун, но когти впились одному из них в шею, разрывая артерию. Откуда у меня такие когти, только и успела подумать Банн`а, прежде чем впиться зубами в горло второму человеку. Рот наполнила соленая и терпкая, теплая влага. Почему это так вкусно, только и успела подумать Банн`а, прежде чем грациозным прыжком выскользнуть из хижины до того, как она обрушилась, догрызаемая огнем, и раствориться в черном покрывале, натянутом богом Пухша.
Банн`а сидела в высокой траве и щурила желтые глаза на огонь, изредка переводя взгляд на мягкие черные лапы. Люди с кожей цвета костей рыбы кеун метались среди огня, разыскивая своего Воина, объявляющего начало охоты. Банн`а улыбалась бы, если бы черные гепарды могли улыбаться...
___________
P.S. Мораль: Не ходите, дети, в Африку гулять.
Твёрдая печенюшка
Наполнить бы мир твой сказками,
Пестрой радугой, мягким облаком,
Благовониями арабскими
И чуть слышным шелковым шорохом.
Гололед бы небесный вытопить
И капелью на твой подоконник
Синеву пролить и те капли пить
Как лекарство от томных бессонниц.
Одарить бы тебя фантазией,
Жарко-алым закатным сполохом,
И доставить тебе с оказией
Счастье сбитое строчек ворохом.
Замечтавшись, забыть о времени,
О гремящих луною сумерках,
Что запутались в звездном стремени,
Что плутают в затихших улицах.
Ты не слушай, а сны спокойные
Пусть приходят к тебе украдкою,
А мечты мои ветром вольные
Пусть же служат для них лампадкою.
Пестрой радугой, мягким облаком,
Благовониями арабскими
И чуть слышным шелковым шорохом.
Гололед бы небесный вытопить
И капелью на твой подоконник
Синеву пролить и те капли пить
Как лекарство от томных бессонниц.
Одарить бы тебя фантазией,
Жарко-алым закатным сполохом,
И доставить тебе с оказией
Счастье сбитое строчек ворохом.
Замечтавшись, забыть о времени,
О гремящих луною сумерках,
Что запутались в звездном стремени,
Что плутают в затихших улицах.
Ты не слушай, а сны спокойные
Пусть приходят к тебе украдкою,
А мечты мои ветром вольные
Пусть же служат для них лампадкою.
воскресенье, 07 февраля 2010
Твёрдая печенюшка
Вот и еще одна неделя прошла. Что в ней было? Много интересного. Книги читаются, творчество разноображивается, новые просторы осваиваются, всё куда-то движется…
Февраль, пожалуй, угнетает меня. Наверное, стоит завести календарь, в котором я вычеркивал бы дни до весны. Забавно, осенью ждем первого снега, зимой – весны, весной – лета. Все чего-то ждут. От весны. От собственных ожиданий. От других людей. Иногда и мне хочется, чтобы что-то свалилось уже мне на голову. Что-нибудь тяжелое. Не валится. Вот незадача. Под «чем-нибудь» я подразумеваю если не издателя, то хотя бы желание работать.
Думаете, сложно написать сказку? Всего-то час-два работы. Я не правлю, просто вывожу на просторы сети тэнгу, Ласточкина – кстати, его я писал достаточно долго, колдуна. Была бы идея, а написаться всегда сможет. Наверное, поэтому я отношусь к своим сказкам очень… пофигистично(?). Они слишком легко мне даются, а что скрывают… да ничего они не скрывают. Никогда не вкладывал в сказки смысл. Знаете, в чем смысл существования сказки? Убить время. Это вам скажет любой знаток УНТ. Создавались эти истории исключительно, чтобы скоротать вечер в то время, пока кто-то более умный изобретает телевизор. Так как для телевизора я слишком ленив, я пишу сказки.
А больше ничего не пишу. А надо бы. Сколько раз нужно сказать себе «надо», чтобы начать работать? Сто? Тысячу? А может, стоит говорить не «надо», а «ну-ка живо, лентяище гнусное, уселся за Доказательство и чтобы без вменяемой первой главы не вставал из-за стола!» Подумаю над этим. И убью еще пару вечеров. Чтож, тоже неплохой вариант, если уж кому-то удается видеть в убийстве времени глубинные смыслы, я только рад.
Геймановское настроение. «Коралина», «Звездная пыль», «Американские боги», завидущие взгляды на его книги на полках книжных магазинов. Сказочник завидует сказочнику… Интересно, Андерсен завидовал братьям Гримм? Или Туве Янсон – Перро? Наверное, им было не до того, они создавали сказки, а не лентяились над бестолковыми вопросами. Я же пока остаюсь гейманофилом, гактолюбом, мизантропом и пофигистом.
Столь много скепсиса во мне не было, пожалуй, уже очень давно. Такой адекватный скепсис по поводу своего творчества. А хочется эксгибиционизма. Вывернуть всё своё наизнанку в этакую литературность – смотрите, берите, читайте… Чтобы зубы всем свело от того, что я напишу. Только для этого надо написать. А у меня февраль, поэтому жуйте сказки.
Наверное, это нездорово, да и пофиг, вот так измываться над собственными творениями, но это лучший способ самоиронии, который я нахожу сейчас. Потому что ничегонеделание приобрело угрожающие масштабы, и если все начнут мне поддакивать, то я определенно сдохну от тоски, посему буду пинать себя в легкую самоуничижительность, дабы хоть как-то бодриться в творчестве в гнилую февральскую пору.
А вообще жизнь прекрасна и удивительна. Смеюсь много, завел себе скрытое развлечение, которое дарит мне и лисичку много удовольствия, пишу рецки, кое-то почитываю, злоупотребляю кофе и сигаретами и ругаюсь на все, что вижу. Почему бы и не уподобиться скучающему Онегину в суровую зимнюю пору?
Февраль, пожалуй, угнетает меня. Наверное, стоит завести календарь, в котором я вычеркивал бы дни до весны. Забавно, осенью ждем первого снега, зимой – весны, весной – лета. Все чего-то ждут. От весны. От собственных ожиданий. От других людей. Иногда и мне хочется, чтобы что-то свалилось уже мне на голову. Что-нибудь тяжелое. Не валится. Вот незадача. Под «чем-нибудь» я подразумеваю если не издателя, то хотя бы желание работать.
Думаете, сложно написать сказку? Всего-то час-два работы. Я не правлю, просто вывожу на просторы сети тэнгу, Ласточкина – кстати, его я писал достаточно долго, колдуна. Была бы идея, а написаться всегда сможет. Наверное, поэтому я отношусь к своим сказкам очень… пофигистично(?). Они слишком легко мне даются, а что скрывают… да ничего они не скрывают. Никогда не вкладывал в сказки смысл. Знаете, в чем смысл существования сказки? Убить время. Это вам скажет любой знаток УНТ. Создавались эти истории исключительно, чтобы скоротать вечер в то время, пока кто-то более умный изобретает телевизор. Так как для телевизора я слишком ленив, я пишу сказки.
А больше ничего не пишу. А надо бы. Сколько раз нужно сказать себе «надо», чтобы начать работать? Сто? Тысячу? А может, стоит говорить не «надо», а «ну-ка живо, лентяище гнусное, уселся за Доказательство и чтобы без вменяемой первой главы не вставал из-за стола!» Подумаю над этим. И убью еще пару вечеров. Чтож, тоже неплохой вариант, если уж кому-то удается видеть в убийстве времени глубинные смыслы, я только рад.
Геймановское настроение. «Коралина», «Звездная пыль», «Американские боги», завидущие взгляды на его книги на полках книжных магазинов. Сказочник завидует сказочнику… Интересно, Андерсен завидовал братьям Гримм? Или Туве Янсон – Перро? Наверное, им было не до того, они создавали сказки, а не лентяились над бестолковыми вопросами. Я же пока остаюсь гейманофилом, гактолюбом, мизантропом и пофигистом.
Столь много скепсиса во мне не было, пожалуй, уже очень давно. Такой адекватный скепсис по поводу своего творчества. А хочется эксгибиционизма. Вывернуть всё своё наизнанку в этакую литературность – смотрите, берите, читайте… Чтобы зубы всем свело от того, что я напишу. Только для этого надо написать. А у меня февраль, поэтому жуйте сказки.
Наверное, это нездорово, да и пофиг, вот так измываться над собственными творениями, но это лучший способ самоиронии, который я нахожу сейчас. Потому что ничегонеделание приобрело угрожающие масштабы, и если все начнут мне поддакивать, то я определенно сдохну от тоски, посему буду пинать себя в легкую самоуничижительность, дабы хоть как-то бодриться в творчестве в гнилую февральскую пору.
А вообще жизнь прекрасна и удивительна. Смеюсь много, завел себе скрытое развлечение, которое дарит мне и лисичку много удовольствия, пишу рецки, кое-то почитываю, злоупотребляю кофе и сигаретами и ругаюсь на все, что вижу. Почему бы и не уподобиться скучающему Онегину в суровую зимнюю пору?
суббота, 06 февраля 2010
Твёрдая печенюшка
В принципе, каждый имеет право на свое мнение, но помните - для издателя важно только его мнение, а не то, что считает его мнением кто-либо еще. Более того, даже соблюдение реально существующих требований не гарантирует вам публикации. А вот попытки подогнать изначальную конструкцию под все плавающие в сети слухи могут так искорежить ваше произведение, что его откажется печатать даже принтер. (с)
Мушинский Олег, Рифы критики.
zhurnal.lib.ru/editors/m/mushinskij_o/02_kritik...
пятница, 05 февраля 2010
Твёрдая печенюшка
Это ненормально. Увидеть свои стихи и расплакаться. Старые сборники. Старые строки. А изменилось ли что-то? Да, я изменился, но, видимо, не настолько. Как это унизительно, жалеть себя, но ведь... никто и не пожалеет, кроме. "Три слова", "Чайное", "Крестик". В этом ведь весь я. Все мои чувства. Вся моя боль тех дней. И сейчас, как никогда остро каждое слово. Сижу и реву. Почему? Отчего? И, боги, пора заканчивать истерику.
Твёрдая печенюшка
Я писатель. Я писатель. Да, я писатель.
Я, черт возьми, писатель.
Писатель.
Я, черт возьми, писатель.
Писатель.
четверг, 04 февраля 2010
Твёрдая печенюшка
Вот, говорят, в Аризоне тоже думали, что гроза,
А потом посреди пустыни приземлились - мне так сказали -
Странные человечки, у которых одни глаза,
А рта никакого нет, и они говорят глазами.
Рта никакого нет, они не умеют есть,
А как же они живут? А они не умеют жить.
Умеют, наверное, плакать, потому что глаза-то есть,
А в общем, годятся только кузнечиков сторожить.
Хочешь, я посажу в саду марсианский мох?
Кто говорит о любви? О любви нельзя говорить.
Мне бы хотелось что-нибудь красивое им подарить,
Но все, что было красивого, им уже подарил бог.
А потом посреди пустыни приземлились - мне так сказали -
Странные человечки, у которых одни глаза,
А рта никакого нет, и они говорят глазами.
Рта никакого нет, они не умеют есть,
А как же они живут? А они не умеют жить.
Умеют, наверное, плакать, потому что глаза-то есть,
А в общем, годятся только кузнечиков сторожить.
Хочешь, я посажу в саду марсианский мох?
Кто говорит о любви? О любви нельзя говорить.
Мне бы хотелось что-нибудь красивое им подарить,
Но все, что было красивого, им уже подарил бог.
(с)Ольга Родионова
magazines.russ.ru/arion/2006/4/ro8.html
Твёрдая печенюшка
Слово было острым и теплым. Оно вертелось на кончике языка быстрой юлой, иногда обжигая, но рассыпаясь пеплом, стоило лишь чуть надавить на него мыслью. Послевкусие чуть горчило и, кажется, отдавало морской пеной или пузырьками шампанского, колдун никак не мог определиться. Он сидел за столом, покрытым темной скатертью. Ткань ее, в разводах неизвестного происхождения, кое-где прожжена и выцвела ровно в том месте, где на нее падали лучи полуденного солнца. Граница цвета заметна ровно настолько, что можно с полной уверенностью сказать, стол, скатерть, занавеси на окнах давным-давно никто не двигал.
Взгляд колдуна прошелся по стене от потолка до пола и обратно. Вряд ли он мог сказать о стенах своей комнаты нечто особенное. Ровные, покрытые кожурой многих слоев обоев, кое-где отошедших. По непритязательному рисунку карабкался небольшой черный паук, и колдун приветственно кивнул ему, что-то подобное улыбке тронуло его губы. Черный паук – к новостям. А новостей не было уже давно.
Карты были уже разложены. Рассеяно проводя по ним кончиками пальцев, колдун искал, но не находил ответа. Ему не нужно было смотреть на изображения, он знал расклад. Столько дней не менялось расположение карт, столько ночей неизменными оставались сочетания и связи. Вот только колдун не мог их прочесть. Слова ускользали. Колдун не вставал из-за стола.
Ему вспомнилась старая женщина, что пришла однажды с фотографией больного мальчика. Врачи не могли помочь. Заговор справился с болезнью. После этого колдун несколько дней не мог встать с кровати. Он вообще редко вставал. Вся жизнь походила на прерывистую линию – десять минут на исцеление, неделя на то, чтобы собраться в себе силы для нового рывка. Он медленно, но верно уничтожал в себе возрождающиеся силы только для того, чтобы кто-то мог улыбнуться. Зачем, часто спрашивал себя колдун, зачем всё это? Ведь он не бог, не сатана, не человек даже – он просто есть, так неужели в этом весь смысл? Просто быть? Для кого? Для тех людей, которых он больше не увидит?
Однажды к нему пришел тяжелый человек. Металл долгой плавки был во взгляде просителя, настолько же массивный, насколько и хрупкий. Колдун не мог вспомнить, что просил у него человек, но помнил взгляд – и бутылку дорогого коньяка, что тот оставил. Колдун к ней не прикасался, просто смотрел на бурую жидкость, но сейчас ему ужасно захотелось попробовать, каков же на вкус этот напиток. Он встал и плеснул коньяк в кружку с ободком из засохшей кофейной золы, выпил залпом, поморщился и вернулся к картам. Ничего не изменилось.
Как-то раз заходил крохотный хлипкий мужчинка. Назвался репортером. Спрашивал о разном, а колдун отвечал. Репортер написал статью о том, что вокруг одни шарлатаны, а потом захворал и умер по неизвестной причине. Зачем? Ведь колдун – не бог, не сатана, не человек даже. Месть – людское. Неправда – вечна. Зачем? Колдун молча смотрел на карты.
Впервые он решил узнать о своем месте. Разложил карты несколько дней назад. Сначала ему показалось, что всё ясно, но когда он попытался сформулировать ясное, то ничего не вышло. С тех пор колдун сидел за столом, глядя на карты, и почти не двигался. Иногда он ловил слово, ощущал его корнями волос, оно шевелилось где-то под кожей и её хотелось содрать, чтобы смысл обнажился, но у колдуна не хватало смелости, он просто ждал. Зачем? Знание ничего не меняет, мир, как бежал в узкой спирали человеческих действий тысячи лет назад, так и бежит сейчас. Что с того, что люди узнали о вращении земли? По-прежнему они убивают друг друга, влюбляются и умирают. Что произошло великого с момента изобретения компьютера? Люди ссорятся, плюют на иконы и натирают бельевые веревки куском детского мыла. Что будет, если он узнает смысл своей жизни, своего дара? Перестанет лечить? Станет лечить лучше? Он всё равно будет лечить, потому что ничего другого он не умеет, только заглядывать за кромку материи времени, выворачивать наизнанку действительность и прошивать нитями разорванные пласты душ.
Зачем? Колдун смахнул карты со стола брезгливым взмахом руки и тут же склонился, чтобы попросить прощения. Карты легли точно так же, как до того, на столе. Чуть больше хаоса, чуть чище истина. Зачем? Слово было колким и метким. Вонзилось под язык, заставляя сглотнуть собственную горечь – и растворилось в полумраке комнаты. Черный паук уполз за красную штору. Зачем? Слово разлилось в желудке твердеющей влагой. Слово было в нем. В каждом. И слово было судьба.
Взгляд колдуна прошелся по стене от потолка до пола и обратно. Вряд ли он мог сказать о стенах своей комнаты нечто особенное. Ровные, покрытые кожурой многих слоев обоев, кое-где отошедших. По непритязательному рисунку карабкался небольшой черный паук, и колдун приветственно кивнул ему, что-то подобное улыбке тронуло его губы. Черный паук – к новостям. А новостей не было уже давно.
Карты были уже разложены. Рассеяно проводя по ним кончиками пальцев, колдун искал, но не находил ответа. Ему не нужно было смотреть на изображения, он знал расклад. Столько дней не менялось расположение карт, столько ночей неизменными оставались сочетания и связи. Вот только колдун не мог их прочесть. Слова ускользали. Колдун не вставал из-за стола.
Ему вспомнилась старая женщина, что пришла однажды с фотографией больного мальчика. Врачи не могли помочь. Заговор справился с болезнью. После этого колдун несколько дней не мог встать с кровати. Он вообще редко вставал. Вся жизнь походила на прерывистую линию – десять минут на исцеление, неделя на то, чтобы собраться в себе силы для нового рывка. Он медленно, но верно уничтожал в себе возрождающиеся силы только для того, чтобы кто-то мог улыбнуться. Зачем, часто спрашивал себя колдун, зачем всё это? Ведь он не бог, не сатана, не человек даже – он просто есть, так неужели в этом весь смысл? Просто быть? Для кого? Для тех людей, которых он больше не увидит?
Однажды к нему пришел тяжелый человек. Металл долгой плавки был во взгляде просителя, настолько же массивный, насколько и хрупкий. Колдун не мог вспомнить, что просил у него человек, но помнил взгляд – и бутылку дорогого коньяка, что тот оставил. Колдун к ней не прикасался, просто смотрел на бурую жидкость, но сейчас ему ужасно захотелось попробовать, каков же на вкус этот напиток. Он встал и плеснул коньяк в кружку с ободком из засохшей кофейной золы, выпил залпом, поморщился и вернулся к картам. Ничего не изменилось.
Как-то раз заходил крохотный хлипкий мужчинка. Назвался репортером. Спрашивал о разном, а колдун отвечал. Репортер написал статью о том, что вокруг одни шарлатаны, а потом захворал и умер по неизвестной причине. Зачем? Ведь колдун – не бог, не сатана, не человек даже. Месть – людское. Неправда – вечна. Зачем? Колдун молча смотрел на карты.
Впервые он решил узнать о своем месте. Разложил карты несколько дней назад. Сначала ему показалось, что всё ясно, но когда он попытался сформулировать ясное, то ничего не вышло. С тех пор колдун сидел за столом, глядя на карты, и почти не двигался. Иногда он ловил слово, ощущал его корнями волос, оно шевелилось где-то под кожей и её хотелось содрать, чтобы смысл обнажился, но у колдуна не хватало смелости, он просто ждал. Зачем? Знание ничего не меняет, мир, как бежал в узкой спирали человеческих действий тысячи лет назад, так и бежит сейчас. Что с того, что люди узнали о вращении земли? По-прежнему они убивают друг друга, влюбляются и умирают. Что произошло великого с момента изобретения компьютера? Люди ссорятся, плюют на иконы и натирают бельевые веревки куском детского мыла. Что будет, если он узнает смысл своей жизни, своего дара? Перестанет лечить? Станет лечить лучше? Он всё равно будет лечить, потому что ничего другого он не умеет, только заглядывать за кромку материи времени, выворачивать наизнанку действительность и прошивать нитями разорванные пласты душ.
Зачем? Колдун смахнул карты со стола брезгливым взмахом руки и тут же склонился, чтобы попросить прощения. Карты легли точно так же, как до того, на столе. Чуть больше хаоса, чуть чище истина. Зачем? Слово было колким и метким. Вонзилось под язык, заставляя сглотнуть собственную горечь – и растворилось в полумраке комнаты. Черный паук уполз за красную штору. Зачем? Слово разлилось в желудке твердеющей влагой. Слово было в нем. В каждом. И слово было судьба.
вторник, 02 февраля 2010
Твёрдая печенюшка
Твёрдая печенюшка
Ласточкин родился довольно давно. Все у него тогда складывалось изюмно-шоколадно. Любили взрослые Ласточкины младшенького: ругали в меру, в меру баловали, в меру книжками задаривали, лишнего не покупали, но счастливое короткоштанное детство обеспечивали без проблем.
Первое, что Ласточкин помнит, как съезжает он в детском саду с пластиковой горки, а злобная воспиталка тащит его непричесанного фотографироваться. Ласточкин так расстроился, что попадет в фотографию с торчащими во все стороны волосами, что расплакался. Воспитательница тут же перевоспиталась, ругать Ласточкина перестала и даже угостила конфетой. Что было потом услужливая память умалчивает, но если посмотреть на ту самую фотографию, - надо отметить, что волосы Ласточкина от конфеты не пригладились, - то плачут все, кроме него, а он счастливый и в красном болтает ногами. Было Ласточкину тогда три с полтиной года. Почти Человек.
А потом Ласточкин пошел в школу. Это со всеми случается. И с ним произошло. В один прекрасный день он понял, что умеет читать, писать и даже вычитать. Одна только проблема. Семью восемь - пятьдесят четыре, а восемью семь - пятьдесят шесть. И что с этим делать, ума Ласточкин приложить не мог. Зато отец его приложил несколько подзатыльников и втолковал все же, что это не математика - сложная, а мозг у Ласточкина - сложный. Вот тут-то всё и началось. Ласточкин понял, что у него особенный мозг.
Это позднее выяснилось, что мозг самый что ни на есть обычный, а вот настройки в том механизме шалили. Так в семье технической интеллигенции появился гуманитарий. Ласточкину не давались точные науки, зато языки шли на ура. Ласточкин иногда очень расстраивался из-за очередной двойки по геометрии и шел к отцу на мозгопокаяние. Отец философски вздыхал, неловко трепал Ласточкина по плечу и в который раз принимался объяснять теорему. Ласточкин честно силился всё это понять, но не выходило осознать, зачем вписывать в треугольник окружность и какое жизненноважное значение имеет косинус.
Однако жизнь плевала на все настройки Ласточкина и нагло форматировала всё, что его окружало прямо пропорционально возрасту Ласточкина. А дальше..?
Первое, что Ласточкин помнит, как съезжает он в детском саду с пластиковой горки, а злобная воспиталка тащит его непричесанного фотографироваться. Ласточкин так расстроился, что попадет в фотографию с торчащими во все стороны волосами, что расплакался. Воспитательница тут же перевоспиталась, ругать Ласточкина перестала и даже угостила конфетой. Что было потом услужливая память умалчивает, но если посмотреть на ту самую фотографию, - надо отметить, что волосы Ласточкина от конфеты не пригладились, - то плачут все, кроме него, а он счастливый и в красном болтает ногами. Было Ласточкину тогда три с полтиной года. Почти Человек.
А потом Ласточкин пошел в школу. Это со всеми случается. И с ним произошло. В один прекрасный день он понял, что умеет читать, писать и даже вычитать. Одна только проблема. Семью восемь - пятьдесят четыре, а восемью семь - пятьдесят шесть. И что с этим делать, ума Ласточкин приложить не мог. Зато отец его приложил несколько подзатыльников и втолковал все же, что это не математика - сложная, а мозг у Ласточкина - сложный. Вот тут-то всё и началось. Ласточкин понял, что у него особенный мозг.
Это позднее выяснилось, что мозг самый что ни на есть обычный, а вот настройки в том механизме шалили. Так в семье технической интеллигенции появился гуманитарий. Ласточкину не давались точные науки, зато языки шли на ура. Ласточкин иногда очень расстраивался из-за очередной двойки по геометрии и шел к отцу на мозгопокаяние. Отец философски вздыхал, неловко трепал Ласточкина по плечу и в который раз принимался объяснять теорему. Ласточкин честно силился всё это понять, но не выходило осознать, зачем вписывать в треугольник окружность и какое жизненноважное значение имеет косинус.
Однако жизнь плевала на все настройки Ласточкина и нагло форматировала всё, что его окружало прямо пропорционально возрасту Ласточкина. А дальше..?
Твёрдая печенюшка
Человек, который верил,
Шел по небу не спеша,
Шел к той самой тонкой двери,
Что хранит его душа.
Прикоснулся к ручке медной -
Потяни же, наконец,
Там за огненною бездной
Бьются чаянья сердец.
Тех, что создал ненароком,
Прорываясь сквозь миры,
Где творцом ты стал, пророком,
На секунду лишь замри
У своих мечтаний двери,
Той, что тоньше камыша, -
Человек, который верил,
С неба - в строки, чуть дыша.
Шел по небу не спеша,
Шел к той самой тонкой двери,
Что хранит его душа.
Прикоснулся к ручке медной -
Потяни же, наконец,
Там за огненною бездной
Бьются чаянья сердец.
Тех, что создал ненароком,
Прорываясь сквозь миры,
Где творцом ты стал, пророком,
На секунду лишь замри
У своих мечтаний двери,
Той, что тоньше камыша, -
Человек, который верил,
С неба - в строки, чуть дыша.