Твёрдая печенюшка
За сараем расцвела старая вишня. Долгие годы она пряталась от нас за покрытыми мхом стенами. Бесплодные ветви, скрученные ранними заморозками и летней жарой, в ветреные дни печально поскрипывали, будто жалуясь. Вишня сиротливо и опасливо выглядывала порой: не решили ли срубить, а вчера, словно похвасталась, махнула перед отцом ветвью, а на ней — нежные розовые бутончики.
Сгрудились всей семьей, благо утро было ранним: никто не успел еще уйти. Мать охала, прикрывала рот уголком платка, сестра улыбалась, разглядывала цветки, но боялась даже дышать рядом с ними. Когда Аннушка отпускала ветку, вишня гордо расправляла плечи, а отец поглаживал ее по стволу, качал головой и прятал от меня взгляд. Уж я-то знал, что век дерева мог истечь уже на этой неделе: отец собирался спилить засыхающую «вредину», чтобы не уродовала двор. Я старался не замечать того, как он смущен. Я смотрел на прозрачную, едва наметившуюся розовость и улыбался. Казалось, я чувствовал уже тонкий аромат, как если бы держал в объятиях обнаженное тело прекраснейшей из женщин.
Не знаю, почему, но с вишней мы стали друзьями. Не сразу, конечно. Гордая красавица нервно одергивала хрупкие пальцы, отвешивала мне, наглецу, затрещины, неохотно делилась плодами, закрываясь от меня малахитовой листвой, а потом сдалась.
Помню, я сидел под ней как-то вечером. Тогда мне хотелось спрятаться ото всех и лучшим местом показался закуток между забором и сараем: тихо, с веранды не видно, ствол едва ощутимо греет спину. Я даже не заметил, как заговорил с ней:
— Знаешь, вредина, а ведь я совсем ничего не знаю о тебе. Ни сколько тебе лет, не знаю, ни как ты здесь оказалась… Небось, случайно. Птица, да? А я вот не птица. Жалко. Так хочется далеко-далеко. И в небо. А медкомиссию не прошел. Сердце, говорят. Знаешь, что такое сердце? Хотя откуда тебе?.. У тебя в год по сотням таких сердец вырастает. Эх, вредина-вредина!
Я прижался затылком к темной коре и почувствовал, будто длинные иголки досады, что засели в шее, медленно выходят, втягиваются в стройный ствол, растворяются где-то там, в вишневом… сердце.
Я еще долго сидел там, что-то говорил, изредка прикасался к ней, а она терпеливо слушала и успокаивала меня неторопливым шелестом листвы.
Я приходил к ней каждый раз, когда чувствовал себя одиноким, заворачивал ее ствол в несколько слоев мешковины перед зимой, срезал высохшие ветви, подгребал к корням снег, чтобы не замерзли. Она всегда была мне рада, благосклонно делилась лучшими ягодами и приветственно покачивала ветвями.
А потом я привел Марину. Не мог не познакомить ее с лучшим другом. Была весна, моя вишня первой выпустила к солнцу тонкие, крохотные розовые ладошки, я любовался цветом, а Марина улыбалась мне.
— Сорвем несколько, очень красивые…
Огромные карие глаза настолько завораживали, что я не задумываясь обломал несколько ветвей. Марина сжала их в пальцах, опустила в стакан с водой, когда мы вернулись в дом, и скоро забыла о засыхающих палочках и опавших лепестках.
В тот год вишня не плодоносила. Очень быстро опали листья, еще и лето не закончилось. Зима сурово прошлась по селу. Весной вишня не расцвела. Мы пытались лечить дерево, я даже звал агронома из ближайшего хозяйства, но он только разводил руками: ни корни не гниют, ни червей в подсыхающей, будто обезжизненной древесине, ни какой-то особой болезни…
Несколько лет «вредина» усыхала у нас на глазах.
— Срубить давно пора. Уж сколько весен прошло, а она… — отец вздыхал, прихлебывая чай и тоскливо глядя в окно.
— Не надо, пап, — Аннушка хмурила брови. — Вдруг еще расцветет.
— Да ты посмотри на нее только! Будто погоревшая торчит. На что нам? Вон и яблони есть, да и других вишен за домом достаточно. Как есть срублю! Завтра или в выходной…
Я ничего не говорил. У меня не хватало сил на это. Только вечером, когда двор уже погрузился в полумрак, вышел и, хлюпая сапогами по грязи еще непросохшей земли, подошел к ней. Прикоснувшись к стволу ладонью, почувствовал, будто вишня вздрогнула, а кора потеплела, хотя, может, всего лишь тепло руки передалось…
— Ты прости меня. Забегался. И Маринку прости. Она не со зла. И я не со зла. Не подумал. Цвети, пожалуйста, слышишь, вредина. Хотя бы одним цветком. Хоть лепестком, а?
Я говорил и не ощущал, как по щекам катятся слезы, прижимался к шершавому стволу, плакал и уговаривал так искренне, как никогда и никого ни о чем не просил. Долго просил. До последних звезд. А потом ушел в дом, шаркая подошвами и уже ни на что не надеясь.
Спросонок я даже не понял, что происходит, а потом метнулся во двор как был, в трусах и босиком: мать, Анна и отец сгрудились у вишни.
— Нет, нет, слышишь! Не руби, отец!
Аннушка обернулась недоуменно и расхохоталась, отец с матерью схватились за животы, а моя вишня снисходительно качнула ветвью, даря мне первые цветки-поцелуи.
Сгрудились всей семьей, благо утро было ранним: никто не успел еще уйти. Мать охала, прикрывала рот уголком платка, сестра улыбалась, разглядывала цветки, но боялась даже дышать рядом с ними. Когда Аннушка отпускала ветку, вишня гордо расправляла плечи, а отец поглаживал ее по стволу, качал головой и прятал от меня взгляд. Уж я-то знал, что век дерева мог истечь уже на этой неделе: отец собирался спилить засыхающую «вредину», чтобы не уродовала двор. Я старался не замечать того, как он смущен. Я смотрел на прозрачную, едва наметившуюся розовость и улыбался. Казалось, я чувствовал уже тонкий аромат, как если бы держал в объятиях обнаженное тело прекраснейшей из женщин.
Не знаю, почему, но с вишней мы стали друзьями. Не сразу, конечно. Гордая красавица нервно одергивала хрупкие пальцы, отвешивала мне, наглецу, затрещины, неохотно делилась плодами, закрываясь от меня малахитовой листвой, а потом сдалась.
Помню, я сидел под ней как-то вечером. Тогда мне хотелось спрятаться ото всех и лучшим местом показался закуток между забором и сараем: тихо, с веранды не видно, ствол едва ощутимо греет спину. Я даже не заметил, как заговорил с ней:
— Знаешь, вредина, а ведь я совсем ничего не знаю о тебе. Ни сколько тебе лет, не знаю, ни как ты здесь оказалась… Небось, случайно. Птица, да? А я вот не птица. Жалко. Так хочется далеко-далеко. И в небо. А медкомиссию не прошел. Сердце, говорят. Знаешь, что такое сердце? Хотя откуда тебе?.. У тебя в год по сотням таких сердец вырастает. Эх, вредина-вредина!
Я прижался затылком к темной коре и почувствовал, будто длинные иголки досады, что засели в шее, медленно выходят, втягиваются в стройный ствол, растворяются где-то там, в вишневом… сердце.
Я еще долго сидел там, что-то говорил, изредка прикасался к ней, а она терпеливо слушала и успокаивала меня неторопливым шелестом листвы.
Я приходил к ней каждый раз, когда чувствовал себя одиноким, заворачивал ее ствол в несколько слоев мешковины перед зимой, срезал высохшие ветви, подгребал к корням снег, чтобы не замерзли. Она всегда была мне рада, благосклонно делилась лучшими ягодами и приветственно покачивала ветвями.
А потом я привел Марину. Не мог не познакомить ее с лучшим другом. Была весна, моя вишня первой выпустила к солнцу тонкие, крохотные розовые ладошки, я любовался цветом, а Марина улыбалась мне.
— Сорвем несколько, очень красивые…
Огромные карие глаза настолько завораживали, что я не задумываясь обломал несколько ветвей. Марина сжала их в пальцах, опустила в стакан с водой, когда мы вернулись в дом, и скоро забыла о засыхающих палочках и опавших лепестках.
В тот год вишня не плодоносила. Очень быстро опали листья, еще и лето не закончилось. Зима сурово прошлась по селу. Весной вишня не расцвела. Мы пытались лечить дерево, я даже звал агронома из ближайшего хозяйства, но он только разводил руками: ни корни не гниют, ни червей в подсыхающей, будто обезжизненной древесине, ни какой-то особой болезни…
Несколько лет «вредина» усыхала у нас на глазах.
— Срубить давно пора. Уж сколько весен прошло, а она… — отец вздыхал, прихлебывая чай и тоскливо глядя в окно.
— Не надо, пап, — Аннушка хмурила брови. — Вдруг еще расцветет.
— Да ты посмотри на нее только! Будто погоревшая торчит. На что нам? Вон и яблони есть, да и других вишен за домом достаточно. Как есть срублю! Завтра или в выходной…
Я ничего не говорил. У меня не хватало сил на это. Только вечером, когда двор уже погрузился в полумрак, вышел и, хлюпая сапогами по грязи еще непросохшей земли, подошел к ней. Прикоснувшись к стволу ладонью, почувствовал, будто вишня вздрогнула, а кора потеплела, хотя, может, всего лишь тепло руки передалось…
— Ты прости меня. Забегался. И Маринку прости. Она не со зла. И я не со зла. Не подумал. Цвети, пожалуйста, слышишь, вредина. Хотя бы одним цветком. Хоть лепестком, а?
Я говорил и не ощущал, как по щекам катятся слезы, прижимался к шершавому стволу, плакал и уговаривал так искренне, как никогда и никого ни о чем не просил. Долго просил. До последних звезд. А потом ушел в дом, шаркая подошвами и уже ни на что не надеясь.
Спросонок я даже не понял, что происходит, а потом метнулся во двор как был, в трусах и босиком: мать, Анна и отец сгрудились у вишни.
— Нет, нет, слышишь! Не руби, отец!
Аннушка обернулась недоуменно и расхохоталась, отец с матерью схватились за животы, а моя вишня снисходительно качнула ветвью, даря мне первые цветки-поцелуи.