Твёрдая печенюшка
Или ты, или я —
Уж такая игра,
Или свет, или звук,
Или звук, или яд…
Э. Шклярский
Уж такая игра,
Или свет, или звук,
Или звук, или яд…
Э. Шклярский
Я помню произошедшее так ясно, словно все случилось только вчера. Шел четвертый год Их эры. Тогда мы еще верили в то, что захватчики однажды покинут планету. Впрочем, кое-кто и сейчас в это верит. А я уже не знаю, во что верю. Пожалуй, только в то, что помню.
Выстрел ракетницы выпустил в небо алую струю. Может быть, кто-то заметит, хотя я сомневался в этом. Город линял облупившейся краской, плелся в никуда щербатым асфальтом, вдавливался в канализационные люки тяжелым свинцовым небом. И никого. Должно быть, успели уйти. Я огляделся. Улица за улицей, дом за домом – тишина с легким флером газетного шепота, брошенные как попало вещи, наспех заколоченные двери, запыленные витрины. Предупреждение пришло месяца два назад, не меньше. Обычно, в таких вот городках всегда оставался кто-то, считающий, что сможет спрятаться, пережить, сохранить куцую квартирки и, заодно, свою жизнь. Мало кого из таких людей я встречал живыми. Полуразложившиеся трупы больше годились для статистики.
Выбив треснувшую витрину прикладом винтовки, я вошел в темный зал магазина, прошел в складское помещение: в таких местах всегда есть чем поживиться. Вода, консервы, иногда везло на вино или неиспортившуюся колбасу. Набив рюкзак, я вышел. Обычная улочка провинциального городка. Узкая, грязная, блочные дома в пять этажей смотрят друг на друга и распахивают зобы подъездных дверей. Я тоже вырос на такой вот улице. Правда тогда не было тихо, не приходилось прислушиваться, оглядываться, а винтовку я поправлял на плече деревянную, и вещмешок был всего лишь школьным портфелем. Я сплюнул под ноги: в последнее время на меня навалилась какая-то безразличная созерцательность. Я мог на целую минуту углубиться в воспоминания или размышления, целых шестьдесят секунд меня могли убивать, а я бы даже не заметил… Наверное, человек способен привыкнуть ко всему, даже к самому страшному.
Что-то мягкое ударилось о мое плечо и отскочило к центру дороги. Я автоматически схватился за приклад, вскинув винтовку к плечу, и приготовился к отступлению в один из подъездов. Из окна четвертого этажа на меня смотрела девчонка. Лет пять-шесть, тощие косички болтаются у лица, а сама хохочет, указывая пальцем вниз. Я невольно перевел взгляд с виновницы происшествия на ее снаряд для метания. Розовый плюшевый медведь медленно напитывался грязной дождевой водой, плавая посреди глубокой лужи. Я поймал себя на мысли: «Вот дура!» и сделал шаг к игрушке. Девчонка завизжала, заливаясь смехом, и выбросила из окна куклу. Пластиковые сочленения миниатюрных рук и ног жалобно хрустнули, ударившись об асфальт. Вслед за ними полетел игрушечный пластмассовый сервиз: красный с синим кофейник разлетелся на тысячи тонких пластинок, косички качнулись, а смех, детский, сбивающийся на истерические похрюкивания, вился над улицей. Я сотню лет не слышал детского смеха, а мелкая паршивка, кажется, решила, что я поддерживаю ее игру, обрушив на меня каскад зайцев, машинок, деталей конструктора… Я неловко прикрывался руками, а она смеялась как помешанная.
«Интересно, — думал я, — что стало с ее родителями? Обычно детей оттаскивают от окон, обычно им не позволяют вот так разбрасывать игрушки, они же запросто привлекут внимание…» Я бросил взгляд на медвежонка. Один глаз оторвался, второй смотрел в небо. Игрушка улыбалась стежком рта как-то обреченно и отвлеченно. Я кинулся в подъезд.
Утробное рычание остановило меня на втором этаже. От них никуда не деться. Собаки не смогли сохранить рассудок. Некоторые люди тоже сломались мгновенно, но они стали хуже собак: они убивали осознанно, они чавкали хрящами плоти себе подобных и безумно хохотали. Мы обычно отстреливаем таких, сейчас их уже не осталось. А вот собаки…
Огромная черная тварь, кажется, ротвейлер смотрела на меня немигающим взглядом. С пасти капала алая слюна: зверюга уже успела поживиться человеческой плотью, запах крови резал ноздри. Я не собирался позволить ей оставить меня без пальцев или носа. Выстрел — и резкий визг. Бок пса еще судорожно вздымался, когда я прошел мимо. Сделав пару шагов, я обернулся. Ротвейлер смотрел на меня совсем по-человечьи, и я точно знал, что вижу во взгляде благодарность.
Жертву собаки я увидел в пролете четвертого этажа. То, что когда-то было женщиной, зияло кровавым месивом грудной клетки и лица. Обрывки шелкового халата и коричневое короткое пальтишко. Должно быть, псина настигла ее, когда та вышла добыть еды. Я в секунду представил, как женщина мягко ступает по лестнице. Тапочки не издают ни звука, но ее запах опережает ее. Ее запах убивает ее. Она смахивает темные пряди волос с лица, она прислушивается – легкого, почти завлекающего свиста и шуршания нет – и делает шаг. Шаг к белым клыкам и обезумевшей крови.
Дверь квартиры была распахнута, детский смех эхом долбился о стены, гулко и жутко. Он казался совершенно нереальным, словно я проснулся среди ночи, а за стеной соседи смотрят кино – я вслушивался и вздрагивал в секунду, когда хохот затихал.
Он даже не покачивался. Повесившийся отец. Петля из канатной веревки на шарнире в прихожей — должно быть, когда-то у девочки были качели прямо в квартире – стала идеальным способом покончить со всем кошмаром, свалившимся на это место. Мужчина пытался справиться с собакой: разорванные рукава, разодранная до кости плоть, валяющаяся под дверью перекладина. Он стоял за дверью, пока псина ела его собственную жену… И не нашел способа справиться с тем, что произошло.
Я оттолкнул табуретку и, морщась от трупного запаха, прошел по узкому темному коридору вглубь квартиры под аккомпанемент сумасшедшего детского смеха. Заглянув в каждую из комнат, я убедился, что никого постороннего, кроме меня, в квартире нет. Кухня с узким окошком стала пристанищем девочки: тут все еще были разбросаны оставшиеся невредимыми игрушки, пестрые грязные платьица, покрытые зеленым налетом продукты, судя по всему время от времени все же потребляемые в пищу, из крана сочилась тонкая струйка мутной воды.
Девочка сидела под столом, ее губы растянулись в улыбку, а глаза враждебно и немигающее смотрели на меня.
— Эй, — я присел на корточки, — ты, наверное, жутко голодная. Выбирайся из домика и поешь.
Я, вообще-то, не большой мастер с детьми управляться, но за несколько лет спас десятки и немного подтянул эту науку. Главное – говорить, как дрессировщик с тиграми, постоянно говорить, острого не показывать, резких движений не делать, не подходить слишком близко поначалу… Я осторожно снял с плеч винтовку и рюкзак, медленно расстегнул его, достал банку с консервами. Позволил девчонке полюбоваться округлыми боками и только потом осторожно достал нож, вскрыл и вывалил содержимое на тарелку.
— На, — я поставил еду на пол, а сам принялся есть остатки тушенки прямо из банки. Даже попадая в дома и квартиры, как-то перестаешь задумываться о том, что в них есть вилки, ложки, кастрюли: ешь руками, сырое, быстро, кто знает, когда услышишь шуршание… Девочка сдалась не скоро. Некоторое время она продолжала сидеть неподвижно и сверкать глазами из своего убежища, затем подалась вперед, принюхалась, точь-в-точь как собака. Я старался не обращать на нее внимания, чтобы не испугать. Она уже потянулась худенькой рукой к тарелке, когда я услышал…
Они всегда появляются неожиданно, во всяком случае, я ни разу не был достаточно готов. Они подкрадываются с легким шумом, едва слышным, похожим на шелест переворачиваемых газетных листов. Они никогда не ходят поодиночке. Этим они и отличаются от нас. Мы разбросаны, разорены, ранены, мы никому не доверяем и всего боимся. Они маршируют по нашим городам отрядами не меньше тысячи. У них в этом нет необходимости, но они так привыкли. Максимум, что мы можем, слегка оглушить их, но ни ранить, ни убить их нет никакой возможности. Разве что взорвать планету, но что тогда станет с нами… Тихие. Их прозвали так, как только они появились. Никто даже не понял, что случилось, настолько тихо они справились с нами.
— Тише, маленькая, тише, — приложив палец к губам, я перешел на шепот, едва слышный даже мне самому, — иди сюда, мы сейчас немного поиграем в молчанку, а потом ты сможешь покушать. Я тебе обещаю, ты сможешь покушать, но только потом.
Я потянулся к ней, она дернулась, в наступающей волнами абсолютной тишине звон тарелки прозвучал взрывом. Девчонка захохотала снова. Она смеялась, отбивалась от моих рук, вырывалась. Я подтащил ее к себе, зажал ладонью рот. Я боялся, что нас услышат. Конечно, они были еще на приличном расстоянии, но и это не преграда, если Тихие хотят услышать.
Я привалился спиной к стене, старался даже не дышать, а звук их приближения всё нарастал. На какое-то время девочка успокоилась, затихла в моих руках, может быть, уснула. Мне было страшно даже опустить взгляд, чтобы движением век не потревожить воздух.
Шелест нарастал. Я кожей чувствовал, как они идут. Стройными полупрозрачными рядами. Я видел однажды, когда был еще самоуверен и глуп, как они зачищают город. Я был на крыше, рискнул приподняться: серое месиво силуэтов скользило по улице. Локаторы едва слышно жужжали, изящные раструбы уходили в двери и окна домов, вспышки убивали мгновенно. Меня спасло то, что я отрубился, а бьющееся сердце приглушил бронежилет…
Сколько мы просидели так, я не знаю. Может, несколько минут, может, несколько часов. Время останавливалось, когда появлялись Тихие. И тут девчонка зашевелилась. Я не сразу пришел в себя, а она уже вырвалась из затекших рук и карабкалась на стол. Почему я не подумал закрыть окно?! Со временем внимание рассеивается… Она обернулась, стоя на крохотном узком подоконничке, взгляд ее полоснул меня безумием.
— Стой! – беззвучный крик.
Она вслушивалась в шуршание всего лишь мгновение, потом прыгнула, огласив мертвую улицу последним росчерком детского смеха. Легкое чавканье проглотило звук. Затем вообще все звуки исчезли. Они прислушивались. Они трогали мягкими длинными пальцами разбитые игрушки. Я не дышал. В какой-то момент я зажмурился. Мне казалось, уже никогда не смогу открыть глаза и хоть что-то увидеть, потому что теперь на радужке навсегда запечатлелось детское личико, искаженное безумием одиночества, страха и тишины.
Я не знаю, сколько времени провел в беспамятстве. Не знаю, поднимались ли они в квартиру. Не знаю, почему спасся. Может быть, безымянная девочка спасла меня прыжком в ад. Может быть, и нет…
Я рискнул выглянуть в окно, когда город уже затягивало мраком. Тела на асфальте не было. Только пластиковые обломки жизни усыпали дорогу яркими пятнами, да растерзанный сотнями ног розовый плюшевый мишка уныло взирал на серое закатное небо единственным глазом-пуговицей.